I

    Молодость, молодость! Куда ты спешишь? Куда ты бежишь, не озираясь по
    сторонам, торопясь прожить от сегодня до завтра! Смотри, близко, ближе, нежели ты
    думаешь, на повороте дороги ждет тебя зрелость со своим спокойным лицом и строго
    спрашивает она тебя, что вынесла ты с собою из своего торопливого бега, под какой
    ношей потратила ты свои свежие силы, какой тяжелый запас ты так трудно и так
    спешно несла. Что ответишь ты ей?

    Года прошли над Тамариным, с тех пор как мы оставили его удалившимся в
    деревню для поправления сил и немного расчувствовавшимся под влиянием свежей
    любви и чистого воздуха. И в эти года были у него любопытные встречи. Много лиц и
    мест прошло перед ним, и между всех лиц и во всех местах он пристально наблюдал и
    болезненно всматривался в самого себя. По-прежнему он жадно искал чувств и, найдя
    их, как натуралист, рассекающий редкий цветок, анализировал всякое внутреннее
    движение... нужды нет, что этим убивал его. Но мы пройдем мимо этих новых лет,
    повторяющих прежние, мимо этих новых лиц, напоминающих старые. Не один
    Тамарин имеет право на наше внимание: и другие образы, вместе с ним вызванные
    воображением, еще не досказали нам своего последнего слова.

    Вставайте же, старые, знакомые тени! Мы опять в городе Н***, в том же
    деревянном доме над Волгой, на пустынной набережной. Был час седьмой вечера.
    Первый снег большими хлопьями ложился на избитую мостовую, придавая сумеркам
    новый оттенок света. Под горой еще незамерзшая река тяжело двигалась своей
    сизо-мутной, как будто иззябшей oт стужи, водой. На дворе знакомого нам дома стоял
    дорожный экипаж. Четверня потных и худых лошадей отдыхала, понурив головы,
    привязанная у дышла. В передней на полу лежало не сколько дорожных ящиков;
    камердинер, опоясанный широким английским ремнем, и мальчик возились около них;
    в углу, в изорванном полушубке, в мокром сером кафтане, с кнутом и рукавицами за
    поясом, стоял ямщик, в ожидании на водку, и для препровождения времени
    вытаскивал комки грязи из бороды. В нежилом доме было холодно и сыро. Первые
    комнаты, темные и пустые, производили какое-то тяжелое впечатление; но в угольной
    светился огонь. В ней, у разгорающегося камина, сидел Тамарин, в дорожном платье и
    теплом пальто, которое не успел еще скинуть. Он был таков же, каким мы знали его, и,
    по-видимому, годы мало следов оставили на нем; но - и может быть, это было
    влияние дороги, которую он только что сделал, - в темных глазах его было меньше
    блеска и больше этого матового холодного выражения - следствие физической или
    нравственной усталости; только его ленивые, небрежные движения как будто потеряли
    часть юношеской гибкости и стали немного резче и прямее, да отвесная морщина -
    признак какой-то постоянной мысли - глубже обозначалась на гладком лбу, и две
    легкие черты по углам рта при давали более насмешливое выражение его улыбке. А
    впрочем, то же спокойное, бледное, с тонкими очертаниями лицо, которое одинаково
    глядит на радость и горе, та же простая и безыскусственная красивость манер, которые
    до того прививаются иногда к человеку, что делаются его натурой. Сухие березовые
    дрова трещали и ярко разгорались в камине. Протянув к нему ноги из низкого и
    широкого кресла, Тамарин, закурив обычную папиросу, в ожидании чая, лениво
    грелся, пристально глядя на огонь. Вокруг, на столе, этажерках и окнах, лежали его
    книги и вещи в том нетронутом порядке, как некогда были им оставлены. Годы
    прошли над ними только слоем пыли, и все в них дышало еще вчерашней жизнью, хотя
    этому вчера минуло несколько лет. В этой среде прошлого прошлые впечатления
    невольно налетают на душу; и немудрено нам отгадать, отчего Тамарин так пристально
    смотрел на переливающийся по стоячим поленьям огонь: это была для него та минута
    забытья, в которую человек перестает жить настоящей жизнью, воображение вдруг
    отодвигает ее назад и, вычеркнув из памяти целый ряд долгих и трудных лет, вместо
    них вызывает из прошлого несколько давно пережитых дней и ясно и резко становит
    их перед внутренними очами. С ним совершалось одно из необъяснимых чудес
    человеческой натуры, на которые мы не обращаем внимания, потому что они
    случаются каждый день... и, как будто для поддержания обмана, вдруг ему
    послышались знакомые голоса в передней, кто-то скоро прошел по пустым комнатам и
    с шумом вошел в каминную.

    - Ба! Островский!

    - Тамарин! Какими судьбами? - И Островский бросился обнимать Тамарина.
    - Вот именно как снег на голову, - сказал Островский, - у нас же сегодня первый
    снег выпал. Представь себе, едем мы...

    В эту минуту, лениво пришаркивая ногами, в дверях показалась длинная
    фигура.

    - Федор Федорыч! - сказал Тамарин, идя ему навстречу.

    - Здравствуйте, - отвечал Федор Федорыч с довольной улыбкой, пожав
    Тамарину руку немного крепче обыкновенного. - Продолжайте князь, я вас прервал,
    - сказал он, подвигая к камину покойное кресло и усаживаясь в него.

    - Едем мы по набережной с Федором Федорычем - вдруг видим у тебя огонь:
    мы и заехали. Откуда занесло тебя?

    - Да чтобы ясно сказать, так с последней станции, - отвечал Тамарин.

    - Надо прибавить, по какому тракту, - заметил Федор Федорыч.

    - Это все равно: я езжу с весны, лето провел на водах.

    - На зиму к нам? Ничего умнее ты не мог придумать.

    - Может, пробуду и зиму - как поживется. Ну, а у вас что нового?

    - Нового немного. Самую занимательную вещь и доброе дело удалось сделать
    мне: я отучил здешних жителей угощать себя и гостей здешними винами. Теперь все
    выписывают из Петербурга...

    - А далее?

    - А более почти и нет ничего. В нашем городе как-то вообще ничего не
    случается, а если что и случится, так лучше, если б уж не случалось: поссорится кто- нибудь, умрет, родит, женится... Прошло, брат, доброе, старое время, когда одна
    половина города была влюблена в другую. Бывало, у всякого своя севильская маркиза.
    Нынче не то! Молодежи новой понаехало, да молодежь все о деле толкует.

    - Хорошая молодежь! - заметил Федор Федорыч. - Немного
    старики-молодежь, а хорошая.

    - Ну, а женщины?

    - Да женщины по-прежнему. Все новенькое любят: для них что материи на
    платье, что мужчины - последний привоз в ходу.

    - Ты мне пророчишь успех, Островский.

    - Ну это вопрос нерешенный! Ведь ты уж побывал на здешних подмостках. Вы
    как думаете, Федор Федорыч?

    Федор Федорыч вынул сигару, отрезал машинкой кончик и стал закуривать ее:
    он собирался вступить в разговор.

    - Я думаю, - сказал он, обращаясь к Тамарину и пустив предварительно
    несколько струек дыма, - я думаю, что если вы выступите в старом амплуа, то будете
    иметь успех... разве у очень молоденьких девочек.

    - Вы мне не льстите, - отвечал с усмешкой Тамарин. - Впрочем, вы
    ошибаетесь, если думаете, что я принимаю какую-нибудь роль, а чужую тем более.
    Мне и своя надоела.

    - Я говорю про амплуа, а не роль: этого не должно смешивать. Вот видите ли,
    все мы более или менее актеры, потому что жизнь, по моему мнению, бывает, смотря
    по обстоятельствам, интересная или пустая драма... иногда и водевилем
    разыгрывается. Это ужасно старый взгляд. Но вы меня заставляете развивать его.
    Бездарность хватается за разные роли: сегодня молча драпируется рыцарем, а завтра
    будет брать взятку, и сегодня и завтра все будет бездарностью. Вы талантливый актер;
    но и таланты иногда меняют амплуа и пробуют свои силы в другом роде. Я бы это мог,
    пожалуй, подкрепить примерами, да не читаю ни <Пантеона>, ни <Репертуара>.

    - Хорош талант, которым интересуются молоденькие девочки! - сказал
    Тамарин. - Продолжайте, Федор Федорыч.

    - Талант остается талантом, да вкусы меняются. Впрочем, я, может, и
    ошибаюсь; но обещаюсь обстоятельно решить вопрос перед вашим отъездом и даже,
    если хотите, подкреплю его теорией.

    - О вкусах, - прибавил Островский. - Мой