* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *

I.
     В  конце   ноября,   в   оттепель,   часов   в   девять   утра,   поезд
Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу.
Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево
от дороги, трудно  было  разглядеть  хоть  что-нибудь  из  окон  вагона.  Из
пассажиров были и возвращавшиеся из-за  границы;  но  более  были  наполнены
отделения для третьего класса, и все людом мелким и  деловым,  не  из  очень
далека. Все, как водится, устали,  у  всех  отяжелели  за  ночь  глаза,  все
назяблись, все лица были бледножелтые, под цвет тумана.
     В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились  друг  против
друга, у самого окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти  налегке,
оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями,  и  оба
пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б  они  оба  знали
один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны,  то,  конечно,
подивились бы, что случай  так  странно  посадил  их  друг  против  друга  в
третьеклассном вагоне  петербургско-варшавского  поезда.  Один  из  них  был
небольшого роста, лет  двадцати  семи,  курчавый  и  почти  черноволосый,  с
серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут,  лицо
скулистое;  тонкие  губы  беспрерывно  складывались   в   какую-то   наглую,
насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован  и
скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была  в
этом лице  его  мертвая  бледность,  придававшая  всей  физиономии  молодого
человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе  с
тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и  грубою
улыбкой и с резким,  самодовольным  его  взглядом.  Он  был  тепло  одет,  в
широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед
его принужден был вынести на  своей  издрогшей  спине  всю  сладость  сырой,
ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен. На нем был
довольно широкий  и  толстый  плащ  без  рукавов  и  с  огромным  капюшоном,
точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь  далеко  за
границей, в Швейцарии, или, например, в  Северной  Италии,  не  рассчитывая,
конечно, при  этом  и  на  такие  концы  по  дороге,  как  от  Эйдкунена  до
Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не
совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек,
тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста  немного  повыше  среднего,
очень белокур, густоволос, со впалыми щеками  и  с  легонькою,  востренькою,
почти  совершенно  белою  бородкой.  Глаза  его  были  большие,  голубые   и
пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того
странного выражения, по которому некоторые угадывают  с  первого  взгляда  в
субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека  было,  впрочем,  приятное,
тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В  руках  его
болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра,  заключавший,  кажется,
все его дорожное достояние. На ногах его были  толстоподошвенные  башмаки  с
штиблетами, - все не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе  все  это
разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с  тою  неделикатною
усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно  выражается  иногда  людское
удовольствие при неудачах ближнего:
     - Зябко?
     И повел плечами.
     - Очень, - ответил сосед с чрезвычайною готовностью, - и заметьте,  это
еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так  холодно.
Отвык.
     - Из-за границы что ль?
     - Да, из Швейцарии.
     - Фью! Эк ведь вас!..
     Черноволосый присвистнул и захохотал.
     Завязался  разговор.  Готовность   белокурого   молодого   человека   в
швейцарском плаще отвечать на все вопросы  своего  черномазого  соседа  была
удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности,  неуместности
и  праздности  иных  вопросов.  Отвечая,  он  объявил,  между  прочим,   что
действительно долго не был в России, слишком четыре года, что отправлен  был
за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, в роде  падучей
или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и  судорог.  Слушая  его,  черномазый
несколько раз усмехался; особенно засмеялся он, когда на  вопрос:  "что  же,
вылечили?" - белокурый отвечал, что "нет, не вылечили".
     - Хе! Денег что, должно быть,  даром  переплатили,  а  мы-то  им  здесь
верим, - язвительно заметил черномазый.
     - Истинная правда! - ввязался в разговор один сидевший  рядом  и  дурно
одетый господин, нечто в  роде  закорузлого  в  подьячестве  чиновника,  лет
сорока, сильного сложения, с красным носом и  угреватым  лицом:  -  истинная
правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!
     - О, как вы в моем случае ошибаетесь, - подхватил швейцарский  пациент,
тихим и примиряющим голосом; - конечно, я спорить не могу, потому что  всего
не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два
почти года там на свой счет содержал.
     - Что ж, некому платить что ли было? - спросил черномазый.
     - Да, господин Павлищев, который меня  там  содержал,  два  года  назад
помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей  дальней  родственнице,
но ответа не получил. Так с тем и приехал.
     - Куда же приехали-то?
     - То-есть, где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право... так...
     - Не решились еще?
     И оба слушателя снова захохотали.
     - И  небось  в  этом  узелке  вся  ваша  суть  заключается?  -  спросил
черномазый.
     - Об заклад готов биться, что так, - подхватил с чрезвычайно  довольным
видом красноносый чиновник, - и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не
имеется, хотя бедность и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.
     Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же и  с
необыкновенною поспешностью в этом признался.
     - Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, -  продолжал  чиновник,
когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка  начал,
наконец, смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), - и хотя можно
побиться,  что  в  нем  не  заключается  золотых,  заграничных  свертков   с
наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арабчиками, о чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим  иностранные  башмаки
ваши, но... если  к  вашему  узелку  прибавить  в  придачу  такую  будто  бы
родственницу,  как,  примерно,  генеральша  Епанчина,  то  и  узелок  примет
некоторое иное значение, разумеется, в том только  случае,  если  генеральша
Епанчина  вам  действительно  родственница,   и   вы   не   ошибаетесь,   по
рассеянности... что очень  и  очень  свойственно  человеку,  ну  хоть...  от
излишка воображения.
     - О, вы угадали опять, - подхватил белокурый молодой  человек,  -  ведь
действительно почти ошибаюсь, то-есть почти что  не  родственница;  до  того
даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, что мне туда не ответили.
Я так и ждал.
     - Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм... по крайней  мере,
простодушны и искренны, а сие похвально! Гм... генерала же Епанчина знаем-с,
собственно потому, что  человек  общеизвестный;  да  и  покойного  господина
Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные  брата.  Другой
доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный  и  при
связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с...
     - Точно так, его  звали  Николай  Андреевич  Павлищев,  -  и,  ответив,
молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.
     Эти господа  всезнайки  встречаются  иногда,  даже  довольно  часто,  в
известном общественном слое. Они все знают, вся  беспокойная  пытливость  их
ума и способности  устремляются  неудержимо  в  одну  сторону,  конечно,  за
отсутствием более важных жизненных  интересов  и  взглядов,  как  сказал  бы
современный мыслитель. Под словом:  "все  знают"  нужно  разуметь,  впрочем,
область довольно ограниченную: где служит такой-то? с кем он знаком, сколько
у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой,
кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д, и т. д, и все в
этом роде. Большею частию  эти  всезнайки  ходят  с  ободранными  локтями  и
получают по семнадцати рублей в месяц жалованья. Люди, о которых  они  знают
всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими,
а  между  тем,  многие  из  них  этим  знанием,  равняющимся  целой   науке,
положительно  утешены,  достигают  самоуважения  и  даже  высшего  духовного
довольства. Да и наука соблазнительная. Я видал ученых, литераторов, поэтов,
политических деятелей, обретавших и обретших в этой  же  науке  свои  высшие
примирения и цели,  даже  положительно  только  этим  сделавших  карьеру.  В
продолжение всего этого разговора черномазый молодой человек зевал,  смотрел
без цели в окно и с  нетерпением  ждал  конца  путешествия.  Он  был  как-то
рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже становился как-то
странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся  и  подчас
сам не знал и не помнил чему смеялся.
     - А позвольте, с кем имею честь... - обратился вдруг угреватый господин
к белокурому молодому человеку с узелком.
     - Князь Лев Николаевич Мышкин, - отвечал тот  с  полною  и  немедленною
готовностью.
     -  Князь  Мышкин?  Лев  Николаевич?  Не  знаю-с.  Так  что  даже  и  не
слыхивал-с, - отвечал в раздумьи чиновник, - то-есть  я  не  об  имени,  имя
историческое, в Карамзина истории найти можно и должно, я об  лице-с,  да  и
князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
     - О, еще бы! - тотчас же ответил князь:  -  князей  Мышкиных  теперь  и
совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов  и
дедов, то они у нас и однодворцами бывали.  Отец  мой  был,  впрочем,  армии
подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша  Епанчина
очутилась тоже из княжен Мышкиных, тоже последняя в своем роде...
     - Хе-хе-хе! Последняя в своем роде! Хе-хе!  Как  это  вы  оборотили,  -
захихикал чиновник.
     Усмехнулся тоже и черномазый. Белокурый  несколько  удивился,  что  ему
удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.
     - А представьте, я совсем не думая сказал, -  пояснил  он,  наконец,  в
удивлении.