Карлик

Рост у меня хороший, 26 дюймов, сложен  я  пропорционально,  разве  что
голова великовата. Волосы не черные, как  у  других,  а  рыжеватые,  очень
жесткие и очень густые, зачесанные назад и открывающие широкий, хотя и  не
слишком высокий лоб. Лицо у меня безбородое, но в  остальном  точно  такое
же, как у других мужчин. Брови сросшиеся. Я  очень  силен,  особенно  если
разозлюсь. Когда устроили состязание по борьбе между мной и  Иосафатом,  я
через двадцать минут положил его на обе лопатки и задушил.  С  тех  пор  я
единственный карлик при здешнем дворе.

   Большинство карликов - шуты. Их дело молоть чепуху и фиглярничать, чтоб
посмешить господ и гостей. Я никогда до такого не унижался. Да никто и  не
обращался ко мне с подобными предложениями.  Уже  сама  моя  внешность  не
позволяет использовать меня на такой роли. Наружность у меня  неподходящая
для уморительных кривляний. И я никогда не смеюсь.
   Я не шут. Я карлик, и только карлик.
   Зато у меня  острый  язык,  что,  возможно,  и  забавляет  кое-кого  из
окружающих. Но это совсем не то, что быть их шутом.

   Я упомянул, что лицо у меня в точности как у всех остальных мужчин. Это
не вполне верно, поскольку оно очень морщинистое, все сплошь в морщинах. Я
не считаю это недостатком. Так я создан,  и  мне  нет  дела,  если  другие
созданы иначе. Мое лицо показывает, какой я есть,  не  приукрашивая  и  не
искажая. Возможно, лицо должно быть всего лишь личиной, но  мне  нравится,
что мое не таково.
   Из-за морщин я кажусь очень старым. Я не стар. Но, как  я  слышал,  мы,
карлики, принадлежим к более древней расе, нежели те,  что  населяют  ныне
землю, и потому уже рождаемся стариками. Не знаю, так ли это, но если так,
то, выходит, нам принадлежит право первородства. Я рад, что я совсем  иной
породы и что по мне это видно.
   Лица всех других людей кажутся мне совершенно невыразительными.

   Мои  господа  очень  благоволят  ко  мне,  особенно   герцог,   человек
незаурядный и могущественный. Человек далеко идущих замыслов и способный к
тому  же  претворять  их  в  жизнь.  Человек  действия,  и  вместе  с  тем
просвещенный правитель, который на все находит время и любит потолковать о
самых различных материях. За этими  разговорами  он  ловко  скрывает  свои
истинные намерения.
   Казалось бы, что проку интересоваться  всем  сразу  -  если  только  он
действительно интересуется, - но, возможно, так уж ему положено, возможно,
его интересы и  должны  быть  всеобъемлющи,  на  то  он  и  герцог.  Такое
впечатление, будто он все на свете постиг и всем овладел  или,  во  всяком
случае, к тому стремится. Никто  не  станет  отрицать,  что  его  личность
внушает уважение. Он единственный, кого я не презираю.
   Он очень фальшив.

   Я знаю своего господина достаточно хорошо. Но я бы не сказал, что  знаю
его досконально. Это сложная натура, в которой нелегко  разобраться.  Было
бы ошибкой утверждать, что он таит в себе какие-то особые  загадки,  вовсе
нет, но подобрать к нему ключ совсем не просто. Признаться, я  его  толком
не понимаю и сам удивляюсь, отчего с такой собачьей преданностью  хожу  за
ним по пятам. Но ведь и он меня тоже не может понять.
   Он не внушает мне того благоговения, какое внушает всем прочим. Но  мне
нравится служить  господину,  который  внушает  благоговение.  Он  великий
правитель, я этого не отрицаю. Но никто  не  может  быть  велик  в  глазах
своего карлика.
   Я следую за ним неотступно, как тень.

   Герцогиня Теодора в большой от меня зависимости. Я храню в своем сердце
ее тайну. Никогда, ни разу не обмолвился я ни единым словом.  И  пусть  бы
меня истязали на дыбе, пытали самыми  страшными  пытками  -  я  все  равно
ничего бы не выдал. Почему? Сам не знаю. Я ее ненавижу, я хочу ее  смерти,
я хотел бы видеть, как она горит в адском пламени и  как  огонь  лижет  ее
гнусное лоно. Я ненавижу ее распутную жизнь, ее бесстыдные письма, которые
она пересылает через меня своим  любовникам,  ее  интимные  словечки,  что
раскаленными угольями жгут мне под камзолом грудь. Но я  ее  не  выдам.  Я
постоянно рискую ради нее жизнью.
   Когда она зовет меня к себе, в свои покои, и шепчет  доверительно  свои
наказы, пряча мне под камзол любовные письма, я дрожу всем телом  и  кровь
кидается мне в голову. Но она ничего не замечает, она даже не задумывается
над тем, что ее поручения могут стоить мне жизни. Не ей, а мне!  Она  лишь
улыбается  своей  неуловимой  улыбкой  и  отсылает  меня,  куда  ей  надо,
навстречу риску и смертельной опасности. Мое участие в ее тайной жизни она
ни во что не ставит. Но она мне доверяет.
   Я всегда ненавидел всех ее любовников. На каждого из них  мне  хотелось
наброситься и проткнуть кинжалом, чтоб полюбоваться на его кровь. Особенно
я ненавижу дона Риккардо, с которым она в связи уже не один год и, похоже,
не думает расставаться. Он мне омерзителен.
   Иногда она зовет меня к себе, еще не вставши с постели, нисколько  меня
не стесняясь. Она уже не молода, и видно,  какие  у  нее  обвислые  груди,
когда, лежа вот так в постели, она забавляется со своими  драгоценностями,
выуживая их из ларца, который держит перед ней камеристка. Не понимаю, как
ее можно любить. В ней нет ничего, что будило бы мужское желание.  Заметно
лишь, что когда-то она была красива.
   Она спрашивает, какие, по-моему, украшения ей сегодня надеть. Она вечно
меня про это спрашивает. Она пропускает их между своими тонкими пальцами и
лениво потягивается под плотным шелковым покрывалом. Она  шлюха.  Шлюха  в
большой и роскошной герцогской постели.  Вся  ее  жизнь  -  в  любви.  Она
пропускает любовь между пальцами, глядя с неуловимой своей улыбкой, как та
утекает.