Книга

    I

    Доктор приложил трубку к голой груди больного и стал слушать: большое, непомерно разросшееся сердце неровно и глухо колотилось о ребра, всхлипывало, как бы плача, и скрипело. И это была такая полная и зловещая картина близкой смерти, что доктор подумал: "Однако!", а вслух сказал:
    - Вы должны избегать волнений. Вы занимаетесь, вероятно, каким-нибудь изнурительным трудом?
    - Я писатель, - ответил больной и улыбнулся. - Скажите, это опасно?
    Доктор приподнял плечо и развел руками.
    - Опасно, как и всякая болезнь... Лет еще пятнадцать - двадцать проживете. Вам этого хватит? - пошутил он и, с уважением к литературе, помог больному надеть рубашку. Когда рубашка была надета, лицо писателя стало слегка синеватым, и нельзя было понять, молод он или уже совсем старик. Губы его продолжали улыбаться ласково и недоверчиво.
    - Благодарю на добром слове,-сказал он.
    Виновато отведя глаза от доктора, он долго искал глазами, куда положить деньги за визит, и, наконец, нашел: на письменном столе, между чернильницей и бочонком для ручек, было уютное, скромное местечко. И туда положил он трехрублевую зелененькую бумажку, старую, выцветшую, взлохматившуюся бумажку.
    "Теперь их новых, кажется, не делают",-подумал доктор про зелененькую бумажку и почему-то грустно покачал головой.
    Через пять минут доктор выслушивал следующего, а писатель шел по улице, щурился от весеннего солнца и думал: почему все рыжие люди весною ходят по теневой стороне, а летом, когда жарко, по солнечной? Доктор тоже рыжий. Если бы он сказал пять или десять лет, а то двадцать - значит, я умру скоро. Немного страшно. Даже очень страшно, но...
    Он заглянул к себе в сердце и счастливо улыбнулся. Как светит солнце! Как будто оно молодое, и ему хочется смеяться и сойти на землю.

    II

    Рукопись была толстая; листов в ней было много; по каждому листу шли маленькие убористые строчки, и каждая из них была частицею души писателя. Костлявою рукою он благоговейно перебирал страницы, и белый отсвет от бумаги падал на его лицо, как сияние, а возле на коленях стояла жена, беззвучно целовала другую костлявую и тонкую руку и плакала.
    - Не плачь, родная, - просил он, - плакать не нужно, плакать не о чем.
    - Твое сердце... И я останусь одна во всем мире. Одна, о боже!
    Писатель погладил рукою склонившуюся к его коленям голову и сказал:
    - Смотри.
    Слезы мешали глядеть ей, и частые строки рукописи двигались волнами, ломались и расплывались в ее глазах.
    - Смотри!-повторил он.-Вот мое сердце. И оно навсегда останется с тобою.
    Это было так жалко, когда умирающий человек думал жить в своей книге, что еще чаще и крупнее стали слезы его жены. Ей нужно было живое сердце, а не мертвая книга, которую читают все: чужие, равнодушные и нелюбящие.

    III

    Книгу стали печатать. Называлась она "В защиту обездоленных".
    Наборщики разорвали рукопись по клочкам, и каждый набирал только свой клочок, который начинался иногда с половины слова и не имел смысла. Так, в слове "любовь" - "лю" осталось у одного, а "бовь" досталось другому, но это не имело значения, так как они никогда не читали того, что набирают.
    - Чтоб ему пусто было, этому писаке! Вот анафемский почерк! -сказал один и, морщась от гнева и нетерпения, закрыл глаза рукою. Пальцы руки были черны от свинцовой пыли, на молодом лице лежали темные свинцовые тени, и когда рабочий отхаркнулся и плюнул, слюна его была окрашена в тот же темный и мертвенный цвет.
    Другой наборщик, тоже молодой-тут старых не было - вылавливал с быстротою и ловкостью обезьяны нужные буквы и тихонько пел:
    Эх, судьба ли моя черная,
    Ты как ноша мне чугунная...
    Дальше слов песни он не знал, и мотив у него был свой: однообразный и бесхитростно печальный, как шорох ветра в осенней листве.
    Остальные молчали, кашляли и выплевывали темную слюну. Над каждым горела электрическая лампочка, а там дальше, за стеною из проволочной сетки, вырисовывались темные силуэты отдыхающих машин. Они выжидательно вытягивали узловатые черные руки и тяжелыми, угрюмыми массами давили асфальтовый пол. Их было много, и пугливо прижималась к ним молчаливая тьма, полная скрытой энергии, затаенного говора и силы.

    IV

    Книги пестрыми рядами стояли на полках, и за ними не видно было стен; книги высокими грудами лежали на полу; и позади магазина, в двух темных комнатах, лежали все книги, книги. И казалось, что безмолвно содрогается и рвется наружу скованная ими человеческая мысль, и никогда не было в этом царстве книг настоящей тишины и настоящего покоя.
    Седобородый господин с благородным выражением лица почтительно говорил с кем-то по телефону, шепотом выругался: "идиоты", и крикнул:
    - Мишка!-и, когда мальчик вошел, сделал лицо неблагородным и свирепым и погрозил пальцем. - Тебе сколько раз кричать? Мерзавец!
    Мальчик испуганно моргал глазами, и седобородый господин успокоился. Ногой и рукой он выдвинул тяжелую связку книг, хотел поднять ее одною рукою - но сразу не мог и кинул ее обратно на пол.
    - Вот отнеси к Егору Ивановичу.
    Мальчик взял обеими руками за связку и не поднял.
    - Живо! - крикнул господин.
    Мальчик поднял и понес.
 

    V  

    На тротуаре Мишка толкал прохожих, и его погнали на середину улицы, где снег был коричневый и вязкий, как песок. Тяжелая кипа давила ему спину, и он шатался; извозчики кричали на него, и когда он вспомнил, сколько ему еще идти, он испугался и подумал, что сейчас умрет. Он спустил связку с плеч и, глядя на нее, заплакал.
    - Ты чего плачешь?-спросил прохожий.
    Мишка плакал. Скоро собралась толпа, пришел сердитый городовой с саблей и пистолетом, взял Мишку и книги и все вместе повез на извозчике в участок.
    - Что там?-спросил дежурный околоточный надзиратель, отрываясь от бумаги, которую он составлял.
    - Неподсильная ноша, ваше благородие, - ответил сердитый городовой и ткнул Мишку вперед.
    Околоточный вытянул вверх одну руку, так что сустав хрустнул, и потом другую; потом поочередно вытянул ноги в широких лакированных сапогах. Глядя боком. сверху вниз, на мальчика, он выбросил ряд вопросов:
    - Кто? Откуда? Звание? По какому делу?
    И Мишка дал ряд ответов:
    - Мишка. Крестьянин. Двенадцать лет. Хозяин послал.
    Околоточный подошел к связке, все еще потягиваясь на ходу, отставляя ноги назад и выпячивая грудь, густо вздохнул и слегка приподнял книги.
    - Ого! - сказал он с удовольствием.
    Оберточная бумага на краю оборвалась, околоточный отогнул ее и прочел заглавие: "В защиту обездоленных".
    - Ну-ка, ты,- позвал он Мишку пальцем.- Прочти.
    Мишка моргнул глазами и ответил:
    - Я неграмотный.
    Околоточный засмеялся:
    - Ха-ха-ха!
    Пришел небритый паспортист, дыхнул на Мишку водкой и луком и тоже засмеялся:
    - Ха-ха-ха!
    А потом составили протокол, и Мишка поставил под ним крестик.
    1901 г.